Прошло 5 лет с тех пор, как авария на АЭС принудила их покинуть свои дома. Теперь они собираются домой. Может ли ожить город, который разрушила ядерная катастрофа?

В эвакуированной зоне радиационные отходы хранятся на огромных свалках. В Нарахе вокруг каждого здания сотни рабочих снимают 5–сантиметровый слой земли.

Хисао Янай, однорукий, курящий сигареты одну за другой, бывший босс якудза, стоит у бара Иппэй, своего ресторанчика, который находится в японском городке Нараха. Сегодня посетителей нет. Снаружи ресторана безлюдно. 5 лет назад, 11 марта 2011 года, случилась тройная катастрофа, когда сильные землетрясение и цунами спровоцировали аварию на расположенной в 10 милях к северу атомной электростанции Фукусима–1. Из–за катастрофы было вынуждено эвакуироваться более 160 000 жителей. Половина из них до сих пор не может вернуться домой. Прошлой осенью город Нараха, располагавшийся в зоне отчуждения Фукусима, стал первым населенным пунктом, который полностью открыли для проживания, позволив вернуться туда 7400 жителям. Ничего похожего раньше не происходило. Сможет ли загрязненный радиацией город вернуться к прежней жизни?

Когда я в прошлый раз приехал в Нараху вскоре после его открытия осенью 2015 года, туда вернулось 150 жителей (с тех пор их количество возросло до 500). В основном, это пожилые люди. Город выглядит опустевшим, как курорт в период не сезона. Там нет работающих банков, школ и даже почтового отделения, поэтому Нараха превратилось в захолустье – как раз такое место, откуда Янай сбежал 50 лет назад, бросив старшую школу. В 15 лет он отправился в Токио и, поскольку тогда был строительный бум перед Олимпиадой 1964 года, научился водить самосвалы. Он потерял руку в 16 лет в строительном карьере на конвейерной ленте. В конце концов, Янай вернулся в Нараху и устроился работать на Фукусима–1, где были высокооплачиваемые должности и госсубсидии. Нараха, когда–то известный в Японии как «Тибет в Фукусиме» неожиданно попал в ядерную эпоху.

«Атомная станция изменила историю этого города», — говорит Янай. – «Говорили, что она на 100% безопасна».

Нараха все еще выглядит как сельское захолустье, с маленькими районами, разделенными рисовыми полями, фруктовыми садами, и с двумя реками, которые впадают в море с ближайших гор Абукума. Через 18 месяцев после катастрофы начали проводить дезактивацию. С тех пор сотни рабочих, работающих только садовыми инструментами, срезали деревья, отмыли улицы и в пределах 20–метрового периметра у каждой постройки в городе сняли пятисантиметровый слой радиоактивной почвы. Обширные поля и горные склоны остались нетронутыми. Теперь на них, как метастазы, выросли холмы черных пластиковых мешков со слаборадиоактивными отходами.

Концепций по восстановлению радиоактивных городов и обратному заселению в нем людей раньше просто не существовало. После аналогичной катастрофы 1986 года в Чернобыле СССР закрыл множество городов. Но в плотно населенной Японии решение о закрытии района размером с Коннектикут не оставляло выбора. Правительство, согласованно продвигая заселение всех территорий кроме наиболее загрязненных, потратило 31 млрд долларов на попытку дезактивации и ошеломительно большую сумму в 58 млрд долларов как компенсацию для эвакуированных.

Власти настаивают, что возвращение в Нараху безопасно для его жителей. Уровень радиации в центральной части города, в среднем, менее 1 миллизиверта в год – это максимально допустимое воздействие на обычных городских жителей по нормам Международной комиссии по радиологической защите. Ежегодная доза в 1 миллизиверт увеличивает риск жителей заболеть раком на одну двадцатитысячную процента. Поэтому для курильщика вроде Янай сигареты опаснее радиоактивных осадков.

Хисао Янай, бывший босс якудза, вернулся в Нараху без жены и дочери.

Но он, как и многие жители, не доверяет правительству. Опросы показывают, что половина из тех, кто был эвакуирован, не планирует возвращаться домой. В обществе попытку очистки от загрязнений считают лишь показным политическим жестом, чтобы попытаться скрыть недостатки Фукусимы в преддверии Олимпиады 2020 года. Более того, поощрение эвакуированных вернуться домой может раньше времени прекратить выплату некоторых видов компенсаций, которые должны истечь не ранее 2018 года. Подводя итог, у правительства есть финансовый стимул, чтобы оказать давление на мэров и открыть города до того, как они будут готовы для проживания или даже должным образом очищены.

«Федеральное правительство надавило на нас, чтобы отменить приказ об эвакуации», — говорит Янай. – «Никто в городе не хотел этого, потому что еще ничего не было готово». Его ресторан это единственное место в Нарахе, где вы можете выпить пива. За две недели, которые я здесь провел, я видел только двоих обедавших в Иппэй. Стрелка часов за барной стойкой остановилась на 2.47, времени первого толчка при том землетрясении. Янай дал обет не чинить их, пока жизнь в Нарахе не вернется к нормальной.

Однажды Янай приглашает меня к себе домой, чтобы я воочию увидел результат правительственной программы по дезактивации. Его дом, окруженный бетонной стеной, стоит на вершине холма. Когда я захожу, Янай сидит за столиком для пикника и курит. На границу дезактивированной буферной зоны вокруг дома указывает толстая полоса бурьяна. Перед дезактивацией уровень радиации в этом дворе составлял 10 микрозивертов в час – это почти в 50 раз выше разрешенного правительством лимита.

«В этом городе все еще есть места с 10 микрозивертами», — говорит Янай. Он идет к углу гаража, в котором на спущенных шинах стоит пыльный Мерседес, и указывает на участок с гравием под водосточной трубой. По его словам, этот участок чистили уже 3 раза, потому что туда попадают радиоактивные частицы с дождевой водой с гаражной крыши. Государственные подрядчики каждый раз выкапывают эту горячую точку, но для этого Янаю надо заполнить запрос в городской администрации.

«Если их не попросить», — пожимает он плечами, — «то ничего не будет сделано».

У правительства есть четкие инструкции по дезактивации, но на практике их исполнители часто импровизируют. На участке, принадлежащем Янаю, подрядчик выгрузил тачку с загрязненной землей в углу сада.

«Смотри, я хороший парень», — ухмыляется Янай. Он растирает сигаретный окурок каблуком по гравию. «Я сказал ему, мол, отлично, хочешь оставить здесь землю, я ничего не скажу. Но если ты попробуешь сделать это в каком–нибудь из соседних дворов, тебя могут застрелить».

Янай очень хочет показать мне свой зверинец. В нем есть ценный экземпляр в виде Бу – борова («бу» — это «хрю» в японском языке). После катастрофы в Фукусиме в эвакуационную зону с гор спустились дикие кабаны, которые начали скитаться по окрестностям, разрушая сады и грабя дома. Их часто можно увидеть бродящими вдоль дорог ночью в Нарахе. Бу размером с небольшую собаку из тех, что с неправильным прикусом. Он фыркает и грызет голень своего хозяина. «Они не очень дружелюбны к людям», — говорит Янай, отпихивая его ногой, — «но я надеюсь сделать его своим питомцем».

Среди вернувшихся в Нараху много пожилых. В этом городе нет детей.

Хотя Янай уже отошел от дел в японской мафии, годы, проведенные боссом якудза, оставили ему деньги, влияние и зловещую репутацию. Ходят слухи, что он отбывал срок в тюрьме за нападение. После ядерной аварии он использовал свою харизму для того, чтобы заставить крупные компании, ответственные за очистку, нанять местные фирмы как субподрядчиков. «В каком–то смысле катастрофа принесла и хорошее», — говорит он.

На патио позади своего дома Янай подходит к бадье из гальванизированной стали и достает оттуда золотую рыбку размером с грейпфрут. Есть специальная техника для их кормления. «Если поспешить, то они сдохнут», — замечает он.

Бросается в глаза, что Янай скучает по временам, когда он был боссом якудза. Ему нравится подчинять себе живых существ, хотя сейчас это просто странное хобби. У него есть жена и дочь, но они сейчас живут в Токио.

«Вам, наверное, одиноко», — замечаю я наугад.

«Это правда», — отвечает Янай, отпуская золотую рыбку обратно в бадью и наблюдая, как она присоединяется к своим товарищам. «Когда я прихожу домой, то они ждут меня. Они не жалуются, если голодны, но они умрут, если я не буду заботиться о них».

Во время церемонии, отмечающей возрождение Нараха, мэр Юкиэй Мацумото выполняет обычные гражданские ритуалы, которые одинаковы у мэров по всему миру. Он сажает дерево, используя при этом лопату с позолоченным черенком, празднует с группой детей, и излучая уверенность, позирует рядом с ярко раскрашенной иллюстрацией будущего Нарахи. «Часы, которые остановились», — заявляет он, — «снова начали тикать!».

Через несколько недель я встречаюсь с Мацумото в ратуше. По неброскому офису там и сям лежат фигурки Юдзутаро – антропоморфного желтого цитрусового фрукта, являющегося символом Нарахи. Мацумото пьет зеленый чай, ведя беседу мягким монотонным голосом. Если послушать его, то более трех лет управлять радиоактивным городом–призраком едва ли не насыщеннее событиями, чем встреча комиссии по зонированию. Он посещал несметное число встреч с официальными лицами из правительства и наблюдал за восстановлением города. Когда он говорит об этом городе, то почти не использует слово «радиация», а предпочитает использовать обтекаемые эвфемизмы вроде «окружающая среда».

Я прошу ответить его на вопрос, какие проблемы больше всего волнуют эвакуированных. Сначала, говорит Мацумото, они были «довольно рассержены из–за окружающей среды в городе».

«А теперь?» — спрашиваю я.

«Теперь проблем нет, и люди живут спокойно».

После, когда я говорил с жителями, все яснее становилось, что это заявление о спокойной жизни является огромным преувеличением. Даже случайному наблюдателю очевидно, что в Нараха возвращаются только пожилые люди. Я спросил Мацумото, что если молодые люди боятся растить здесь своих детей, то какое будущее ждет этот город?

«Конечно, мы хотим, чтобы сюда вернулись все без исключения», — отвечает он. «Сначала возвращаются пожилые люди». Он ставит чашку на стол. «Но если дети так и не вернутся сюда, то город не сможет существовать».

На секунду Мацумото выглядит смущенным собственной откровенностью. Но затем он стремится нагнать туману. Наклонившись на стуле вперед, он пытается возложить ответственность за экзистенциальную дилемму Нарахи на простое недопонимание. По его заверениям, Нараха полностью безопасна. Нужно только попробовать убедить родителей с маленькими детьми сюда вернуться. Он предлагает, что его офис может сделать для этого – «улучшить окружающую среду вокруг школ. Еще нам нужно что–то предпринять, чтобы заставить их понять».

«Понять…что именно?»

«Относительно проблемы с — радиацией», отвечает Мацумото, пытаясь найти более дипломатичное слово. «У людей есть собственное мнение по поводу того, что является безопасным. Но вообще–то в Нарахе она меньше 1 миллизиверта в год, на уровне, которое государство считает приемлемым облучением. Я хочу, чтобы люди осознали эту правду».

Я спрашиваю, устраивают ли его попытки государства провести дезактивацию. Мацумото усмехается. «Позволю сказать, что я не доволен на все 100%». Он отправляет меня к Хироюки Игари, городскому директору по измерению радиации, за дальнейшими деталями.

Неделей позже я разговариваю с Игари – неприветливым мужчиной, у которого на шнуре вокруг шеи висит дозиметр – устройство, измеряющее общее радиоактивное излучение от человека. Он настаивает, что если и власти обманывают жителей об уровне излучения, то, наоборот, завышают его уровень. «Я живу в Нарахе», — сообщает он. – «Езжу на работу. Иногда останавливаюсь в магазине. Так я провожу обычные дни». Он нажимает на дозиметр. «После того, как прошло две недели, очевидно, что моё излучение не превысит 1 миллизиверта в год».

Хотя Игари особенно не верит в то, что власти давят на города вроде Нарахи, чтобы те открылись раньше времени, он признает, что очистка не лишена недостатков. По его мнению, власти проделали плохую работу по распространению знаний о радиации, и стандартов по полному уничтожению периодически «фонящих» точек вроде той, что во дворе у Яная, просто не существует. Но Игари считает и то, что радиация не является главным фактором, который люди принимают во внимание, решая, возвращаться или нет.
«Люди, которые испытывали стресс, живя во временных убежищах, просто хотят вернуться домой. Им не важен уровень дозы», — говорит Игари. «Люди, которые не вернулись сюда, уже привыкли к своей новой жизни. Они привыкли жить под одной крышей. А сейчас они больше не хотят расставаться со своими семьями».

Но ни наблюдения за дозиметрами, ни заверения властей не могут как–либо повлиять на фундаментальный факт: в Японии после Фукусимы концепция ядерной безопасности несостоятельна. Официальные лица вроде мэра Мацумото используют слово «безопасность», всего лишь послушно повторяя корпоративную пропаганду гигантов вроде Токийской энергетической компании (TEPCO) — опозоренного предприятия, которое владеет АЭС Фукусима–1. Будучи сыном сотрудника TEPCO, Мацумото всю свою карьеру работал винтиком в политической машине, исправно функционирующей благодаря деньгам из ядерной индустрии. Он считает себя заслуживающим доверия источником относительно безопасности низких доз радиации даже при очевидности тяжелых последствий одной из самых страшных ядерных катастроф.

Истина состоит в том, что не бывает «безопасной» дозы радиации, а есть только уровни риска. Эпидемиологические исследования показывают, что риск рака возрастает с ростом дозы радиации, но мы крайне мало знаем о риске, возникающем при дозе меньше 100 миллизивертов в год. Существование такого риска соответствует присущему у большинства людей пониманию о безопасности с точки зрения расчета затрат и выгод. Например, пациент, который соглашается на МРТ головного мозга, осознает, что выгода от диагностики перевешивает возрастающий риск возникновения рака.

Мацумото предпочитает сосредоточиться на выгоде в этом расчете, и такой подход не требует от него придумывать новые эвфемизмы для слова «радиация». Он указывает, что в следующем году откроется совершенно новая средняя школа, как и модернизируемый за 50 миллионов долларов комплекс J–village – тренировочная база для национальной сборной по футболу. Комплекс был передан 7000 рабочим, справлявшихся с последствиями ядерной катастрофы, но к Олимпиаде 2020 года он будет открыт заново.

«Это будет огромной новостью,» — говорит Мацумото.

Существуют и планы на новый отель, бизнес–центр и «компактный город», в котором будут супермаркет, аптека, магазин предметов домашнего обихода и медицинский центр. Летом должно открыться предприятие, занимающееся исследованием робототехники. И, благодаря государственным субсидиям, о переезде в Нараху подумывают 10 компаний, среди которых производитель батареек, фармацевтическая фирма и сталелитейное предприятие.

Инвестиции в Нараху помогают Токио оправдать триллионы иен, тратящихся в Фукусиму. С момента катастрофы, несмотря на протесты, были открыты заново только 2 из 42 действующих ядерных реакторов, и, поэтому, ядерная индустрия отчаянно хочет улучшить свой имидж в глаза публики. Перед расставанием Мацумото рассказывает мне об обещании, данное им лично премьер–министру Синдзо Абэ. «Я сказал премьер–министру, что мы собираемся не просто реконструировать город, а что мы станем образцом для других таких городов», — говорит Мацумото, светясь от убежденности. «Вы увидите, как мы сделаем это».

Колонна строительной техники грохочет по трассе 6, прибрежной магистрали, которая проходит через Нараху. Эта трасса соединяет Иваки, городок, возникший в результате экономического бума, с городами–призраками в закрытой зоне у атомной станции. Трасса 6, построенная для Олимпийских игр 1964 года, была спроектирована властями для зарождающейся японской ядерной программы, и способствовала вытаскиванию региона из провинциальной изоляции. Меньше чем через десятилетие Нараха и соседние города стали основателями японской «ядерной деревни» — сети населенных пунктов, получающих правительственные субсидии в компенсацию за размещение атомных электростанций.

В 1967 году, когда TEPCO начала строить АЭС Фукусима–1, Токуо Хаякава был молодым юношей. Сейчас он настоятель расположенного в Нараха храма Хёкодзи с 600–летней историей, и ярый противник атомной энергетики. Я виделся с Хаякава два раза, и в обоих случаях он носил белый значок «Нет атомным станциям», прикрепленный к отвороту одежды.

«С тех пор как TEPCO начала здесь работать, никто не верил их словам о безопасности», — говорит Хаякава. Тем не менее, компании удалось здесь построить не только одну, а две атомных электростанции – Фукусима–1 и Фукусима–2 (её также повредило цунами, но расплавления оболочек чудом удалось избежать). Я спрашиваю, как TEPCO удалось построить здесь две станции, если никто не считал, что они безопасны?

После долгой паузы, Хаякава отвечает: «Вам, как иностранцу, будет сложно понять. Здесь такая атмосфера, которая препятствует людям, если те с чем–то не согласны. Если что–то опасно, люди не могут заявить, что это опасно. Если что–то неправильно, то они не могут сказать, что это неправильно».

Токуо Хаякава, настоятель 600–летнего храма в Нарахе, считает, что город не восстановится: «Нараха больше не то место, где можно жить»)

Социальная объединенность – это коренная особенность японского общества, особенно в сельской местности. Власти ядерных деревень использовали это свойство, напирая на то, что это соответствует корпоративным интересам. Публичное сомнение в безопасности атомных электростанций было похоже на то, как если бы человек сомневался в своей семье, друзьях или соседях. Десятилетия скептикам приходилось молчать, в то время, как правительственные организации убеждали общество в абсолютной безопасности АЭС, а руководители TEPCO работали почти без какого–либо контроля. Это молчание против халатности привело к опасным методам. Например, дизельные генераторы расположили в местах, где существовала опасность наводнения – именно этот фактор прямо способствовал катастрофе. В феврале прошлого года против троих бывших руководителя TEPCO за их роль в аварии на АЭС были выдвинуты обвинения в преступной небрежности.

Хаякава не хотел возвращаться в Нараху, но у него не было выбора. «Я не могу оставить храм», — говорит он. – «Здесь семейные погребения». Кроме того, он считает себя слишком старым, чтобы начать новую жизнь. Раньше у него была надежда, что внук займет его место в храме, но катастрофа сделала её невозможной. «Я точно последний настоятель», — говорит он. – «Нараха больше не то место, где можно жить».

«Монах с самого начала противостоял атомной электростанции», — говорит Тосимицу Вакидзава, 67–летний общительный разносчик газет, который, кажется, знает всех в Нарахе. – «И все, что он говорил, оказалось правдой».
Когда я подхожу к нему, Вакидзава собирает палки на своем дворе. Обычно японцы не вступают в разговоры с незнакомцами, не говоря уже о незнакомых американских журналистах. Но Вакидзава болтает со мной, как будто я его давний сосед. Он показывает на дома, которые собираются снести, потому что их владельцы так и не вернулись.

«Я думал, что вернутся 30 процентов жителей. Но сейчас я бы сказал, что 20 процентов или даже меньше», — говорит он.

Но Вакидзава не обвиняет соседей, которые предпочли удобство в соседнем Иваки (куда уехали 80% эвакуированных отсюда жителей) исключительному спокойствию родного города. «Теперь здесь даже хуже, чем 40 лет назад, до того, как построили атомные электростанции. Когда я еду по трассе 6, я не вижу никаких признаков жизни, даже насекомых. Уже около 8 вечера становится страшно, потому что никого нет».

Вакидзава планирует в ближайшие дни вернуться в Нараху, чтобы заново начать свой бизнес по доставке газет. «Люди хотят читать некрологи. Вот почему им нужны местные газеты – чтобы узнать, кто умер, и новости об уровне радиации».

В мае жители впервые посадили рис с момента аварии. Многе считают, что вода в Нарахе все еще слишком грязная для питья.

Сейчас маршрут Вакидзава включает в себя только 50 домов, хотя перед катастрофой их было 250. Он говорит, что город исчезает. Его беспокоит ощущение изоляции, возникающее в покинутых районах Нарахи. Люди живут одни, вне привычной поддержки семей и соседей. Кто–то может умереть у себя дома и никто об этом даже не узнает. Когда я рассказываю ему, что такие случаи не редкость в США, он выглядит ошеломленным. «Здесь этого никогда не случается! Мы всегда разговариваем с соседями!» Он трясет головой, словно пытаясь выгнать мысли о мире, где соседи являются незнакомцами, и люди умирают в одиночестве.

«Все это сложно и запутанно», — говорит он.

Я оставляю Вакидзава и еду в сторону океана, надеясь увидеть следы домов, которые были смыты цунами. Вместо этого я нахожу огромную свалку радиоактивных отходов, полускрытую тонкими белыми панелями, украшенными изображениями птиц и деревьев. Я стою спиной к морю и смотрю на запад, мимо свалки, на темнеющие горы. Пойма реки похожа на небрежную шахматную доску с невспаханными рисовыми полями и насыпями из черных пакетов с радиоактивными отходами. В стране, где каждый сантиметр пригодной для возделывания земли активно используется в сельском хозяйстве, это выглядит удручающе. В японском для этого чувства есть слово «моттайнай», обозначающее грусть из–за растраченного понапрасну.

«Деловой район» Нарахи – это единственный домик из готовых блоков, ютящийся в углу парковки возле ратуши. В нем есть закусочная под названием Такэтян, владельцами и работниками в которой являются Миюки Сато с мужем, ежедневно тратящие час на дорогу из Иваки. Настоящая закусочная Такэтян, сейчас заполненная плесенью и насекомыми, на протяжении 40 лет была неизменной деталью в Нарахе. Нынешняя версия похожа на больничное кафе, с белыми пластиковыми стенами и яркими флуоресцентными лампами. В закусочной полно склонившихся над дымящимися чашками с раменом рабочих в серой форме, у которых сейчас перерыв от труда по дезактивации местности.

После обеденного наплыва клиентов я сижу рядом с Миюки. Неделей ранее у неё был с интервью шведский репортер. «Что вы думаете о радиации?» — высмеивает его серьезный тон Миюки. Затем она прикрывает рукой рот, чтобы подавить смешок. «В общем, мы быстро закончили то интервью».

Семейная пара Сато не нашла подходящего места в Нарахе для переезда. Они готовы покинуть Иваки, частично из–за того, что им не нравится часовой путь до работы, а частично из–за того, что сообщество эвакуированных в Иваки не такое уж и спокойное, как предполагал мэр. Миюки объясняет, что жители непримиримо разделены решением мэра заново открыть Нараху. Ей неохота говорить об этом еще, за исключением слов о том, что её критикуют за готовку еды с использованием городской загрязненной воды из крана. Она показывает мне висящий на стенке сертификат, выданный уполномоченным по водоснабжению, где говорится о том, что вода в Такэтян соответствует стандартам.

«Мы просто хотели открыть Такэтян, вот и все. Но некоторые люди не верят в это».

Местный директор по водоснабжению, Харуо Оцука, показывает мне аппарат, который ежечасно тестирует местную питьевую воду на цезий–137, основной изотоп в радиоактивных осадках в Фукусиме. Результат всегда одинаковый: «Не найдено». Я рассказываю Оцука про эвакуированных, которые критикуют Сато. «Эти люди просто ищут причину не возвращаться», — усмехается он. «Сначала они говорили, что у рисовых полей слишком высокий уровень радиации. Потом у дорог. Теперь они обвиняют воду».

Но напряжение среди эвакуированных не ослабевает. Семья Хироко Юки заведует газозаправочной станцией Shell по соседству с Такэтян. Хотя семья Юки первыми открыли здесь бизнес после аварии, они недавно купили дом в Иваки. Они не собираются возвращаться в Нараху.

«Мы говорим всем, что этот дом подарили власти», — сообщает Юки.

«Почему?»

«Люди будут завидовать», — пожимает она плечами. «Мы работаем днями, от зари до зари, и в этом бизнесе небольшая выгода. Мы не зарабатываем кучу денег, но люди не верят этому».

Хироко Юки управляет газозаправочной станцией Shell в Нарахе. Её семья решила сюда не возвращаться.

Кажется, что эти мелкие обиды не связаны с серьезным разделением мнений по вопросу заселения Нарахи, как упоминала Миюки Сато. Я не понимаю, почему кто–то может выражать недовольство по поводу того, что их сосед решил вернуться или остаться. Все это кажется крайне «японским».

«Да, верно, это очень по–японски», — безмятежно отвечает Юки. Она держит руки за спиной, её подбородок вздернут и вся её фигура, со стрижкой–ежиком и в черной шелловской униформе, напоминает солдатскую. «Японцев всегда волновало, как их воспринимают окружающие. Особенно здесь, в сельской местности».

В японском обществе собственные интересы неразрывно связаны с семьей, работой и обществом. Но катастрофа в Фукусиме разрезала эти связи, как будто горячий нож разрезал масло. Фактически за одну ночь десятки тысяч людей снялись с места. То, что кажется на первый взгляд поверхностными дрязгами, на самом деле является выражением глубокой обеспокоенности, которую чувствуют люди в Японии в постфукусимской Японии. Проблема возвращения домой стала чем–то вроде проверки на верность, которую невозможно пройти, потому что дома больше не существует.

Никто не понимает этого лучше, чем Киёси Ватанабэ, президент торгово–промышленной ассоциации в Нарахе, бесстрастный представитель поколений, обязанных «содержать дом и фамильные захоронения». Ватанабэ вернулся в Нараху, чтобы «в следующие три–пять лет создать больше возможностей для молодежи, если они хотят вернуться и найти работу». Это будет непросто. Парадоксально, но катастрофа освободила молодежь от традиционных обязательств, связывавших семью из поколения в поколения с одним и тем же местом, даже с одним и тем же домом. Нарахе нужно переосмыслить себя, чтобы привлечь свежую кровь.

«В прошлом, если даже старший сын жил отдельно от родителей, то по их просьбе он был обязан вернуться к ним и заботиться о них», — объясняет Ватанабэ. «Но теперь у него есть хорошая причина, чтобы не делать этого: радиация. А родители ничего не могут ответить».

Возможно, будущее Нарахи может быть связано с недавней продажей семи жилых лотов недвижимости возле реки Кидо. Несколько из этих лотов, которые были мгновенно выкуплены, ушли к покупателям из Томиоки, городка, граничащего с Нарахой, который откроют следующим.

«В будущем Нараха не останется таким же городом — говорит Ватанабэ. «Приедут новые люди, и нам надо позаботиться о том, как создать для них новую общину».

Период полураспада цезия–137 составляет 30,17 лет. Какой период полураспада у разорванных социальных связей?

«Через пять лет будет сложно что–либо починить. Люди просто уже привыкли к вещам, хорошим или плохим», — говорит Фумико Ёкота.

Это крепкая семидесятилетняя женщина с ехидной усмешкой, которая живет одна на холмах у трассы 6. В моей последний день в Нарахе мы разговариваем на её кухне с видом на океан, пока ветерок приподнимает легкие занавески. Ёкота рада вернуться в Нараху. Жизнь в Иваки была, по её словам, «довольно безрадостной». Но она признает, что молодое поколение выросло привыкшим к «жизни эвакуированных», и что для них нет пути назад.

Я спрашиваю её, что такого замечательного в жизни в Иваки.

«Самое большое различие в том, что в Иваки больше красивых людей», — говорит Ёкота, засмеявшись до легкого покашливания. «Может это странные идеи пожилой женщины, но я думаю, что для некоторой молодежи катастрофа обернулась удачей».

Раньше Нараха была местом, откуда молодежь уезжала, чтобы попытать счастья в большом городе, как только им предоставлялся шанс, также, как и 50 лет назад Хисао Янай. Катастрофа в Фукусима стала именно таким шансом. Ёкота поднимается с кресла и подходит к окну. Как раз через трассу 6, пожилая семейная пара из Томиоки построила новый дом. Ёкота встретила мимоходом новую соседку и та ей понравилась. «Думаю, что мы сможем подружиться», — размышляет она. «Это будет не быстро, но так мы заново отстроим Нараху. Я делаю только то, что могу сделать, и в моем возрасте это не всегда легко».

«Вы можете принести ей пирог», — шучу я в ответ.

Ёкота усмехается. «Мы не похожи на американцев. Мы гораздо стеснительней. Не уверена, что они ищут друзей. Но каждый должен разговаривать с соседями».

Щурясь напротив солнечного света, она прочищает горло и говорит хриплым голосом: «Надеюсь, что мы подружимся».

Автор Steve Featherstone

Оригинал