Российский революционный бомонд бурлит. Все его органы заняты непривычным делом — осмыслением брошенного ему прямо в пасть манифеста «Похищение Европы 2.0» за авторством Константина Богомолова — театрального режиссера и мужа Ксении Собчак.

Бомонду явно нехорошо. Он пытается что-то сделать с манифестом, но поскольку все органы бомонда уже давно пищеварительные, на выходе получается известно что.

Вот Богомолова отчитывает проживающий в европейской Польше Иван Вырыпаев:

«Человек развивается в процессе раскрытия сознания, которым человек наделен, а еще точнее, которым он является. Человек — это сознание. И это сознание развивается от низшего к высшему по эволюционной спирали. И главным показателем его развития являются жизненные ценности, которые в разные периоды своего развития разделяет человек. Вначале ценностью первобытного человека были секс, еда, примитивные инстинкты. Потом появляется эго. Появляется осознание наличия Я. Персональное Я отделено от других, и так возникает идея личности. Потом чуть позже, на новом уровне, появляется идея моего племени, моей семьи, моего клана. Идея Мы. А значит, и идея Они. Мы и Они…»

Я перечитывал этот текст несколько раз, и каждый раз ровно к середине у меня в голове начинал звучать монолог Голохвастова из «За двумя зайцами»:

А вот результат умственного пищеварения Виктора Шендеровича:

«Тонкий Богомолов как бы подсказывает дуболомам из Кремля правильное позиционирование в создавшейся пиковой ситуации: не надо отводить глаза и прятаться под плинтус, мы не упыри проворовавшиеся, заложники собственной полицейской власти, мы — спасители летящей под откос европейской цивилизации! <...> Сколько еще хохломы в этой матрешке? Все это, прежде всего, пошло — ну и лживо, разумеется: в тексте не продохнуть от подлогов. Зато какой стиль! Какие метафоры!..»

А вот Богомолова вызвали на допрос в «Медузу», журналист которой половину интервью пытается сформулировать, наконец, свой вопрос.

Смотреть на эти мучения и никак не помочь — выше сил человеческих. Люди пытаются думать, как-то осознать, что произошло, что же им такое сказали, а выходит — ну как всегда.

Текст Богомолова пытаются осмыслить и на патриотическом фланге. И тоже получается что-то странное. Вот, например, профессор Дмитрий Евстафьев пишет в своем блоге:

«Он нам, государственникам, конечно, не союзник. Но он — попутчик. Богомолов хотя бы способен к рефлексии. И будет величайшей глупостью впасть в «патриотическое сектантство» (кажется, Ленин называл похожее явление «комчванство») и начать в Богомолова плевать».

Попутчик — это замечательно. Но когда речь идет о попутчиках, немаловажным предметом разговора с ними должен стать вопрос о том, кто кого будет в пути кормить. И за что. И кто тут, собственно, власть.

Без решения этих вопросов отношения с попутчиком могут принять самый что ни на есть токсичный характер — как принимали до сих пор исключительно всегда. Потому что символ веры креакла заключается в том, что «он тут власть, дайте денег, быдло, сволочи, тираны». Так что нынешний спазм, который произошел у наших интеллектуалов от попыток понять, что же поменялось и куда теперь дует ветер, — не может не настораживать.



Скоро в результате этих мучений может оказаться, что Богомолов — прогрессивный мыслитель и вождь российского креаклиата, который выведет его из мрачного тупика взаимоотношений с государством из-под дубинок ОМОНа прямо к сияющим грантам и бюджетам. А плата за это — всего ничего: нужно будет фигу опять засунуть в карман, а не тыкать ею государству прямо в нос, одновременно обшаривая второй рукой его карманы.

Манифест добродетельной скромности, так сказать.

И тут я, должен признаться, всецело на стороне не милостивого Евстафьева и не чирикающего Вырыпаева, а берсерка совестливости и паладина рукопожатности — Виктора Шендеровича. Его принципиальный рык милее мне увертливых умствований.

Что же такого Богомолов сказал в своем манифесте?

Во первых, не нужно надеяться на изменение мнения креаклиата о Родине. Тут они своих позиций не сдадут:

«Наши прогрессисты и западники настаивают: Россия была и есть страна вертухаев и рабов. Это во многом так».

Но креаклиат должен отказаться от идеи революции и полюбить Россию, перестав кромсать ее и перейдя к терапии:

«Но правда и то, что долгие годы жизни в условиях несвободы, въевшиеся в генетическую память лагерный страх, стукачество, а также молчание и насилие как способы выживания и способы защиты народа от власти и власти от народа — все это требует не революций, а терпения и терапии. Драма Ланцелота в том, что на самом деле он не любил ни Эльзу, ни тех, кого пытался спасти».

Отказаться же от революции нужно потому, что Западная цивилизация — в жесточайшем цивилизационном кризисе, перерастающем в становление Этического рейха:

«Мне отвратительны дух насилия и атмосфера страха. Но это не означает, что я приму превращение страны вертухаев и рабов в страну, где стучат не от страха, а от сердца, травят не от дремучести, а от просвещенности, где разноцветные (включая белый) Швондеры от BLM входят в дома и требуют профессуру присесть на колено, поделиться жилплощадью и сдать деньги на помощь оголодавшим Флойдам».



Европа — неполноценна. Она себя «кастрировала» и террором уничтожает все проявления человеческой сложности:

«В XX веке атомная энергия, которой является человек, вышла из-под контроля. Человеческим Чернобылем стал нацизм. Шок и испуг Европы перед этим взрывом первобытного в человеке оказались слишком велики. Освободившись от нацизма, Запад решил застраховаться от «атомной аварии», ликвидировав сложного человека.

Того сложного человека, которого Европа формировала долгие годы Христианства. Того человека, которого описывал Достоевский: одновременно высокого и низкого, ангела и дьявола, любящего и ненавидящего, верующего и сомневающегося, рефлексирующего и фанатичного. Европа испугалась в человеке зверя, не понимая, что звериное — это такая же природная и органическая часть человека, как и ангелическое. Не в силах интеллектуально и духовно преодолеть последствия нацизма, Европа решила кастрировать сложного человека. Кастрировать его темную природу, навсегда замуровать его бесов». Европа запрещает свободу ненависти, заменяя ненависть «террором любви».

Полагаю, достаточно.

Режиссер может многого не знать. В конце концов, ничто не мешает человеку рассуждать о Европе и ее истории, ничего не зная о Европе и ее истории. Ну, не знает человек ничего об истории падения Восточной Римской империи, преданной Западом. Ничего не знает об ужасах, творимых Ост-Индской компанией. Забыл об Опиумных войнах. О добыче каучука в Конго, с отрубленными детскими руками, если папа не выполнял план по добыче.

Человек, рассуждающий о Европе, ее свободе совести и частной жизни, ничего не знает о том, почему во многих европейских странах до сих пор на окнах не вешают занавески. Их не вешают потому, что были (а кое-где до сих пор действуют) законы, которые запрещают занавески — чтобы добрые люди могли всегда посмотреть тебе в окно и убедиться в твоем добропорядочном поведении.

Богомолов не знает, что в Европе общество и государство — это одно и то же, как «командирский и матерный». Что европейское государство построено на доносе соседа на соседа и на травле всех, кто посмел вести себя не совсем так, как положено в соответствии с последним изданием приличий.

Он не знает, что концепции частной жизни и свободы совести выросли вовсе не из свободолюбия европейца, а из того, что свобода была самым дефицитным ресурсом в Европе на протяжении всей ее истории. В Европе просто не было русских расстояний, которые и создали наше отношение к свободе: это то, что всегда есть и начинается прямо за порогом.



И нацизм не ужасал Европу: он был для Старого Света вполне органичен. Он, в каком-то смысле, стал венцом ее развития и максимизацией всех ценностей: идеи расового превосходства, монополистического капитализма как центра системы, тотального контроля, империализма и насилия.

Стукачество, рабство и вертухайство, грабеж, дележ и шантаж — вот основы европейского благополучия и порядка. Так что Европа ничуть не ужаснулась нацизму. Для нее в нем не было ничего страшного.

Европа ужаснулась советскому солдату. Европейцы были поражены тысячами прожекторов, ударивших им в глаза при взятии Берлина.

Но самый большой ужас они ощутили тогда, когда на улицы Берлина были выкачены полевые кухни, из которых их кормили победители. Они поняли, что им нет никакого оправдания. Варвары оказались цивилизованнее их.

Они могли бы утешиться, если бы наши предки начали рвать их на части. Тогда побежденные могли бы сказать, что побеждены грубым зверем, сломаны дикой силой. Но их лишили и этого последнего утешения.

Им показали, что они побеждены не только военной силой, но и превосходящей их нравственностью. Вот что их ужаснуло. Вот что не дает им покоя до сих пор. Окончательность приговора.

Они до сих пор не могут поверить, что были окончательно осуждены, а наши предки — окончательно оправданы. Что Бог простил нам и взорванные храмы, и ГУЛАГ.

За что?



За кашу из солдатских котелков. За освобождение Освенцима. За борьбу с беспризорностью в послевоенном Берлине.

То, что европейцы вытворяют сейчас, — это не Этический рейх. Ведь за любым рейхом всегда стоит одно и то же. И как за Гитлером стояли Бош, Сименс, Крупп, так сейчас за Байденом стоят Facebook, YouTube и Twitter.

Вся разница — в цвете штурмовиков. Но насилие одно и то же. Требование к единомыслию — одно и то же. И ненависть — одна и та же.

И вот это режиссер должен был понять. Потому что это основы его ремесла — понимание происхождения ненависти. Ненависть — всегда результат любви и угрозы. Мы ненавидим то, что угрожает всему, что мы любим.

Эта ненависть — результат любви к себе. К своему потреблению и гордости как представителей Цивилизации, у которых отнимают и звание, и потребление. Они ненавидят тех, кто настаивает на своих правах и достоинстве на основании труда. Они ненавидят труд и рабочего. И в этом они снова ничем не отличаются от своих предшественников. И в нашей стране они ничем не отличаются от своих ярких радужных коллег в США и Европе.

Так и получаются «норковые революции». Они действительно полагают, что мы должны жертвовать всем: жизнью, трудом, безопасностью, будущим наших детей — чтобы они почувствовали себя комфортнее. И вот теперь нам предложили перемирие.

Нет уж, лучше Шендерович.