Сегодня мы немного поговорим о культуре. Знаете ли вы, что почти полтора века «Путешествия Гулливера» переводились на европейские языки не с английского (на котором их написал Свифт), а с французского языка?

Дело в том, что французы, как всегда, быстро подсуетились. Уже на следующий год после издания романа Свифта в Великобритании — вышел его французский перевод, сделанный Пьером Франсуа Гюйо-Дефонтеном.

Очень занятный, надо сказать, был персонаж — буян и растрига, бывший иезуит, вышедший из ордена и ставший скандальным литературным критиком и переводчиком, постоянно попадавшим в тюрьму за драки, буйства и, извините, сексуальные похождения с молодыми людьми. Его фамилия даже вошла в историю литературы в несколько необычном качестве — как составная часть популярного обзывательства. Смачное и сочное словосочетание «плюгавый выползок из гузна Дефонтена» использовали в своих эпиграммах Вольтер, Пушкин и множество других поэтов разных стран и народов.

Но при этом переводческим и редакторским ремеслом Дефонтен владел на уровне «бог» и, в отличие от злобного мизантропа Свифта, прекрасно знал, что читателям нравится, а что — нет. Поэтому в своем переводе он обошелся с текстом Свифта весьма вольно. Сославшись на необходимость избавиться от «непроницаемых иносказаний, пресных намёков, мальчишеских выходок, тривиальных рассуждений, пошлых шуток», этот неприятный тип «удалил почти половину текста, дописав свое и основательно переписав остальное».

В итоге французский перевод всем понравился гораздо больше, чем английский оригинал.

Версия Дефонтена стала международным бестселлером, до 20 века вышло более 200 переизданий и именно с нее, а не с английского оригинала, более полутора веков делались все переводы на иностранные языки. Именно к «переводу» Дефонтена были созданы классические иллюстрации Жана Гранвиля, что вызвало определенные проблемы — когда переводы начали все-таки делать с оригинала, выяснилось, что половину иллюстраций в книгу не вставишь — гравюры были нарисованы к эпизодам, придуманным Дефонтеном.

Российская история великого сатирического романа, написанного деканом Свифтом, развивалась в русле общемировой.

Первый перевод «Гулливера» вышел почти через полвека после английского издания и делался, разумеется, с французского перевода Дефонтена. Назывался он «Путешествия Гулливеровы в Лилипут, Бродинягу, Лапуту, Бальнибарбы, Гуигнгмскую страну или к лошадям», а выполнил его Ерофей Каржавин — еще один человек уникальной судьбы.

Сын ямщика-старообрядца, показавший незаурядные способности к учению, он официально отрекся от «старой веры», но это не сильно помогло. Тогда он бежал за границу — покинул пределы Российской империи без паспорта и не получив разрешения. Добрался до Парижа, умудрился поступить в Сорбону, где изучал юриспруденцию и философию, попутно овладев в совершенстве французским и латынью. Долго жил во Франции, потом покаялся, вернулся на Родину и работал архивариусом и переводчиком в Коллегии иностранных дел.

Каржавинский перевод переиздавался до 1820 года, потом появилось множество других, но все они делались с французского языка.

Первая попытка обратиться к первоисточнику была задумана в Холмогорах. В этом северном городке, малой родине Ломоносова, отбывали политическую ссылку два «подозрительных элемента» — полтавчанин Валентин Яковенко, сосланный за рукописный перевод энгельсовского «Анти-Дюринга» и мелкий харьковский помещик Петр Кончаловский, попавший под кампанию «наведения порядка» и потому севший реально ни за что — очень занятная история была, как-нибудь расскажу. Да, да, тот самый — будущий сват художника Василия Сурикова, отец художника Петра Кончаловского, дед писательницы Натальи Кончаловской и прадед кинорежиссеров Никиты Михалкова и Андрея Кончаловского.

Работы в Холмогорах не было никакой, особенно для ссыльных. А у обоих народовольцев к тому времени были семьи, у Кончаловского особенно — шестеро детей в возрасте от года до десяти. Вот они от безнадеги и решили попробовать вписаться на дистант.

Именно эти двое и сделали с выписанного в Холмогоры оригинала первый в истории русской литературы полный перевод «Путешествий Гулливера», причем Кончаловский в процессе еще и выучил английский. Их перевод считался лучшим вплоть до времен советской власти.

Ну а большевики, всерьез занимавшиеся народным просвещением, вложились в «Гулливера» по полной. В итоге сегодня у нас есть целых три классических перевода, окучивающих разную целевую аудиторию.

Есть пересказ для детей Тамары Габбе и Зои Задунайской (еврейско-хохляцкий).

Есть адаптированный для подростков перевод Бориса Энгельгардта.

И есть академическая, полная и многократно выверенная (в том числе и после смерти переводчика) версия Адриана Франковского.

С ней, кстати, вообще получилось любопытно. В 1920-е годы издательство Academia посадила Адриана Антоновича отредактировать перевод Кончаловского и Яковенко, подготовив академическое издание. Однако этот чудак и полиглот, обладавший невероятной эрудицией в области филологии и истории, но плохо приспособленный к реальной жизни, посидел-посидел, да и заявил руководству, что проще новых детей понаделать, чем этих отмыть.

Мол, народовольцы ваши пользовались не самым удачным английским изданием, свифтология с тех пор ушла далеко вперед, уже практически восстановлена оригинальная версия романа — и давайте я лучше заново все переведу, а?

И перевел. Причем даже в предисловии написал:

Перевод Свифта на русский язык задача нелегкая; большая часть текста настоящего издания переведена заново, ибо старый перевод Кончаловского и Яковенко часто невозможно редактировать: не говоря уже о большом количестве допущенных в нем искажений, он слишком беспомощен и слишком разбавлен водой.

Но возникла другая проблема — перевод Франковского иногда чуть ли не дословно повторяет «юношеский» перевод Энгельгардта (например, оба неочевидно переводят «старого коня» как «лошака», то есть называя помесью ослицы и коня) и вообще очень близок ему. С учетом того, что оба переводчика были знакомы со времен обучения на историко-филологическом факультете Императорского Санкт-Петербургского университета и всю свою жизнь крепко дружили — версии можно строить самые разные.

Оба филолога умерли во время блокады Ленинграда, причем смерть окончательно связала их судьбы единым узлом. Вот как описывает их последние часы востоковед и филолог Александр Болдырев:

«Когда ушел он <Франковский> — неизвестно, известно лишь, что около 12 ч. в ночь с 31-го на 1-е февраля он шел по Литейному на угол Кирочной и ощутил такой упадок сил, что вынужден был отказаться от мысли дойти до дому. Он свернул на Кирочную, чтобы искать приюта у Энгельгардтов (дом Анненшуле), но по лестнице подняться уже не мог. Упросил кого-то из прохожих подняться до квартиры Энгельгардта, известить их. Было 12 ч.

В этот момент как раз испустил дух на руках у жены сам Энгельгардт. Она, больная, температура 39, крупозное воспаление легких, сползла вниз (прохожие отказались помочь) и втащила А. А., уложила его на «еще теплый диван Энгельгардта». Там он лежал и там умер 3-го утром.

Жена Энгельгардта кого-то просила передать, чтобы зашли к ней знакомые его, узнать обо всем. Сразу они не смогли, а когда зашли, числа 7-го, 8-го, обнаружили, что жена Энгельгардта тоже умерла накануне. По-видимому, перед смертью ей удалось отправить в морг Дзержинского района тела Энгельгардта и Франковского вместе, на одних санках».

Так что, боюсь, особенности взаимоотношений двух друзей в процессе довоенного перевода на русский язык «Путешествий Гулливера» мы с вами не узнаем никогда.

В истории такое часто случается — все ушли и уже не спросишь.

Но немцы нам должны еще и за это. У Питера вообще к ним длинный счет.