Так было, так будет. Всегда.

Сегодня, когда мы будем вспоминать самый чёрный день прошлого тысячелетия, когда мы будем отдавать дань памяти погибшим и славить победителей, я хочу чтобы мы помнили кое-что ещё.

Та война не отпускает нас, потому что она ещё не кончилась. В степи под Широкино, на подступах к руинам ДАПа, на сопках Луганщины бодрствуют бойцы и командиры. Едут в тыл двухсотые и безутешно рыдают вдовы. Так будет не всегда — но сегодня, 22 июня 2020 года, всё ещё впереди 

Саша был командиром роты разведки.

Он погиб не сегодня и не вчера, просто многие вещи в народных республиках – по понятным причинам – замалчиваются.

Я не знаю, разрешат ли мне называть его позывной.

Сам он, когда мы встретились, строго предупредил, чтобы я нигде не показывала его лицо и не называла позывного.

Лицо – потому что родственники на Украине.

Позывной – из соображений безопасности.

— А то мало ли, — строго говорил он. – Придет кто-нибудь, спросит: «Такой-то здесь?» Ребята решат, что раз позывной знает, то это свой. А это может быть враг, прочитавший твою статью.

Он вообще был очень предусмотрительный.

А строгость с него свалилась очень быстро почему-то.

— Я вам покажу позицию, с нее до укропов совсем рукой подать, флаг видно, — заговорщицки говорил он, когда вез нас к себе на базу. Там выдал камуфляж, чтобы переодеться – и увез. Поднимались в гору, на позицию, мы по простреливаемой тропинке.

— Идем метрах в десяти друг от друга – если мина прилетит, то осколками не всех покрошит, — спокойно распорядился он. – Если что – у меня ИПП вот в этом кармане.

ИПП – индивидуальный перевязочный пакет. Я, помню, тогда вздрогнула от того, как спокойно этот человек относится к перспективе возможной гибели, она ведь глупая была бы, гибель, – шел журналистам показывать позицию, да не дошел. Но мы дошли спокойно, нас не обстреляли. Саша выговаривал своим за то, что недостаточно глубоко роют окопы.

Стояла весна, позиция была новая, и вопрос окопов и блиндажей стоял остро.

— Я тут скоро метро до Владикавказа вырою, — смеялся Алан, осетин. Это была его третья война.

Саша вел нас запутанными траншеями и неожиданно остановился. Трава вверху дрожала от ветра, а он сказал:

— Тут мы на старых позициях углубляем. Ну то есть окопы тут были еще во время Великой Отечественной войны. Представляешь, окопы наших прадедов? А сейчас здесь мы стоим.

Голос у него был негромкий, глухой. Лицо – постоянно замотано в балаклаву. А в глазах все равно проскальзывала хитринка. У меня осталась видеозапись, где мы просто стоим и болтаем, но ветер дует так, что совершенно не разобрать слов.

Показывал нам свежевырытый блиндаж:

— Блиндажик такой небольшой здесь, на трех человек. И кот одноглазый, тоже осколком шибануло. Такие спартанские условия. Воду приносим, привозим… война войной, главное — маневры. Если мины начали класть, а укрепление не очень — уходи, не надо залипать… Неопытные что делают? Упал в траншею, глаза закрыл, а надо уходить, надо уметь сохранить свою жизнь. Забрать чужую жизнь много ума не надо, ты попробуй свою сохранить.

Он погиб при обстреле вместе с осетином Аланом, не пережившим своей третьей войны.

Редкий, удивительный русский человек, ледяной какой-то бесстрашности, шесть лет войны ходивший вплотную со смертью, ближе других, и относившийся к ней с фаталистичным каким-то безразличием.

И еще в нем была доброта. Не только та заботливость, которая обычно есть у хорошего командира к своим солдатам, а какая-то настоящая глубинная доброта, безошибочно проглядывавшая.

Зачем я это пишу? Я ведь общалась с ним всего-то два дня, и нет у меня рассказов о его боевых подвигах – что расскажешь о командире разведроты? То-то и оно, что «это нельзя писать», «а это вообще засекречено», «Ань, реально военная тайна». Что я могу о нем рассказать? Что он отлично организовал позицию, на которой я была, что его уважали солдаты, что он иногда, вопреки запрету на стрельбу, предпринимал лихие успешные контратаки. Что еще я могу рассказать, кроме того, что он был добрый, и бесстрашный, и из чистой стали – такие люди выиграли войну в 1945-м и на них же держится донбасский фронт уже шесть лет.

Что я могу рассказать про осетина Алана, который погиб с ним? Что первую свою войну Алан застал еще ребенком, что приехал сюда добровольцем, что много смеялся и шутил и еще ему, конечно, не нравилось постоянно копать окопы, все время язвил по этому поводу. Что был тощий и высокий, говорил с акцентом, шутливо жаловался.

Но я вот что не понимаю: когда гибнет какой-нибудь украинский солдат, поднимается шум, его вспоминают, обсуждают.

Зачем на нашей стороне стараются обставить так, чтобы потери прошли максимально тихо?

Ну то есть, с одной стороны, существует такая позиция: дескать, чтобы не подорвать боевой дух солдат (чушь, солдаты все равно все знают, что происходит, а учитывая склонность командования замалчивать потери – еще и преувеличивают масштаб плохого), чтобы не порадовался противник…

Но вот что важно: люди умирают во второй раз, когда о них забывают.

Когда я ехала на войну журналистом, я хотела, чтобы погибшие бойцы не умирали во второй раз. Мне кажется это очень важным.

Я хочу, чтобы остались не только две фотографии с косой черной полоской. Я хочу, чтобы вы тоже запомнили и представили: весна, окоп, дует ветер, и Саша в глухой балаклаве с автоматом, в карих глазах искорки солнца, и Осетин с большой лопатой, смеется.

Пусть они будут вечно.

Анна Долгарева