Худое небо вяжет струи
Дождя и низвергает пряжу ливня.
Звуки дождя сердце моё муштруют,
И оно в такт им бьётся всё активней…
Кап-кап… Тик-тик… Тик-кап…
А я сижу, сгорбившись над бумагой,
А я уже боюсь, что выйдет так:
Замолкнет дождь, и сердце ему в такт
На лист тетради упадёт недолгой тихой влагой.
Роза благоухала дорогим
Парфюмом подарившего её.
Немного подешевле лбом нагим,
В дверях и в платье без одной ноги,
Благоухала девушка, журчавшая струёй.
Она журчала по шаблону,
Весь день зубрила реверансы,
Кидала в солнце халцедоны
Серёг своих, и ночи блики, чаек стоны
Марали клок рябины, а не померанцы.
А он молчал… Гулять? — Гуляли.
Миндаль в кульках. Цикад, конечно, нет,
Зато — тень спички оголяли,
Зато окурки пасторалей
Кадили меж античности планет,
И небо падало на звёзды,
И он в колени падал ей,
Твердил про первый взгляд, про половинки и про гнёзда,
Про то, что для неё он создан…
Губы блестели… Соловьился соловей…
Они хотели одного:
Быстрее фарсом сделать флирт.
Алчность в прикосновении тугом,
В благоуханье дорогом
Вдруг засквозил дешёвый спирт…
Как ни банально, предложение
О кофе принято, потом — Кто первый?.. Тихое остервенение…
Тссс… В унисон молчанье, оробение,
Стыдливый сон и подтвержденье аксиом.
Утро сбылось и озарилось сигаретою,
Им брошенной на одиночество её,
Пока она, нечаянно раздетая,
Своим теплом до слёз согретая,
Истому ласк из дрёмы пьёт.
Спросонок — «ыаххх» и руку вправо,
Без удивленья — «чорт возьми».
ГренкИ, омлет и чай на травах,
В блокнот записан шрам кровавый…
Как рано! Нет ещё восьми.
Она всё точно знала… Знала.
Что ж, будет, ладно, с ветерком.
Погода на окне, тоска под одеялом.
Пчёлы приносят мёд и ранят жалом.
Мир — непогрешность аксиом.
Привычно стать и быть одною.
Проходит день, и по предлесию
Луна блуждает… Розы растут из перегноя,
А соловей порой ночною
«Поёт», чтоб знали, кто такой он,
Не из лиризма — для обозначенья ареала, из агрессии.
Однажды летом через лес,
Где зеленью сплелись осины,
Взяв старый дедушкин обрез,
В ларьке печенья на развес,
Красная Шапочка отправилась
С визитом к Буратино.
Она брела по жидкой тропке,
А в чаще выл голодный волк,
Шапка шмальнула из двустволки — И рык в кустах тотчас умолк.
Позже, когда уже смеркалось,
Когда с безмолвьем в поединке
Сверчков орава надрывалась,
Красная Шапка постучалась
В калитку кованым ботинком.
Потом, садясь к столу на ужин,
Спросила не кривя душой:
— Слышь, Буратино, почему же
Он у тебя такой большой?..
А после гимна в класс будет заходить дьячок с кадилом, осенять учащихся и запевать какой-нибудь псалом, а дети следом, а в конце урока — аудиозапись клятва президента на конституции… Только и в начале урока, и во время него пивные ларьки за стенами школы никуда не денутся.
Однажды я пил в непьющей компании. Такое бывает: люди от неизобретательной безысходности проводят досуг за питием, потому что иначе отдыхать не умеют, не приучены и никто им никакого «иначе» никогда не показывал. Но пить и бухать — разные вещи.
Так вот я пил. Саша Блок про «ты право, пьяное чудовище», единение с космосом, постижение самого себя и прочий spiritus vini.
А вокруг бухали. Беззлобно, в общем-то, но нелицеприятно бухали. Оскверняли, так сказать, продукт. Не процесс, но результат им нужен был. Бога ради, сколько людей, столько и мнений.
Моё сомнительное реноме наотмашь и сразу избавляло меня от нежелательных контактов и бесед. Кто-то из нас для кого-то был просто интерьером.
Но нашлись-таки энтузиасты-оптимисты, алчущие и алкогольствующие. Этот вопрос я буду помнить, наверное, даже после ампутации мозга:
— Слышал ты… ммм… Поэт?
— Ну, раз слышал, то — да, я поэт.
— Ого… — осматривает.
— Ага.
— Про что пишешь?
— Ну…
— Про кровь или про мясо?
Редко в моей жизни бывают моменты, когда мне нечего сказать. Это был один из них.
Я к чему… Вот, удел. Со стороны ведь такое размытое слово. С одной стороны. А с другой — такое веское.
Я вот часто думаю: что это? — Удел, призванье, крест, талант, etc.
На самом деле, просто захотелось что-то чиркануть. Ну, чтобы вы, пишущие здесь, видели и знали, что вас видят, знают и читают. Это же важно. Плевок в вечность — штук бесспорно достойная и притягательная, но хочется же иногда и сейчас… Конкретно моё внимание, конечно, не бог весть что, но — с миру по нитке и далее по тексту.
Повторюсь, вы молодцы.
У меня впервые в жизни нет слов, чтобы среагировать… Подавляя в себе стыд за замысел создателя вспоминаю такие вот стишки, которые применимы к каждому из этих мозгофагов (ибо сожрали они мне мозг частично своим идиотизмом):
Люди произошли от обезьяны…
Проблемы их. Меня не связывает с ними ничего.
Я эталон, далёкий от изъянов,
Вершина пирамиды пищевой.
Аз есмь и образ, и подобие,
Венец творенья, идеал!
Считающих иначе видал во гробе я.
И жизнерадостно с разбега в рот ебал.
Глядя на такое, иногда думается, что уголовная ответственность за пользование сетью некоторыми особями — более чем уместная инициатива.
Лично я к абортам отношусь… точнее мнение имею, крайне негативное.
Даже при своей склонности к мальтузианству и плохо скрываемому цинизму.
Мне очень повезло в том, что у меня есть лучший друг женского пола.
Так вот я забирал её после «процедуры» из абортария.
О, чуваки… Сколько эмоций во мне металось и зудело… А она вся потухла. Как-то раз и навсегда в ней что-то вместе с этим кусочком плоти умерло.
Да, сама виновата. Чистая физика и противоположности притягиваются: умную и талантливую девушку постоянно влекло на то, о чём снимают сериал «реальные пацаны». За что боролась, то и…
Соавтор беременности, как она мне поведала, оказался истинным джентльменом и оплатил операцию. Мы друг другу представлены не были из-за боязни моей подруги, что я потом сяду по сто пятой.
С тех пор я как-то тоже слегка потух. Ни «немой крик», который нам показывали в школе чуть ли не каждую неделю, ни подобные вот картинки меня не пугали и не заставляли задуматься. Да, мальчик воспитанный и в кармане пиджака всегда лежит капитошка, сразу под платком. Но это так — чистый автоматизм при прекрасном осознании при этом, что полной гарантии не существует. Да, ехидное отношение к институту семьи и детям в частности… А тут человек, который на моих глазах частично умер.
В аборте страшна не смерть не рождённых, а умирание человека в уже рождённом.
Напали на юродивых… Не было бы социального заказа со стороны… бля, вот с какой стороны? Тех, кто это чпокает, даже как-то не поворачивается активный орган речевого аппарата «мужским полом» назвать…
Короче, как-то гадко на такое смотреть — вымыть душу и очи с мылом и наивно надеяться, что девочка, которую ты любил классе в пятом, не стала такой… Бр-р-р-р…
Очень популярны были бы футболки с надписью «Спасибо, мама… что не решилась на аборт!» в местах не столь отдалённых… Я б аж съездил туда на это посмотреть, да умилиться.
Такие милые китайские крестьяне, ведь после слов «нет ничего несъедобного в природе, есть плохие кулинары» следом идут фотографии с собакой и кошками… И детьми!))
Мне часто говорят с укоризной,
Что лирика – удел привидений,
Что поэзия – высокомерное созерцание жизни
И заумное оправдание собственной лени.
Мне часто тыкают в нос:
Не стихами бы ты сотрясал воздух и рот,
И вся писанина – лишь ответ на вопрос:
На диване валяться, иль работать идти на завод.
Меня часто пеняют за пафос,
За неверное избранье удела,
Намекая: писательство – пустая забава,
А не стоящее, полезное дело.
Мне часто на соринку в глазу указуют,
На брёвнах своих готовые сжечь,
А я гоню мысль, как собаку борзую,
Прочь. И ветер в лицо так, что – голову с плеч.
Мне часто твердят, советуют, льстят,
Меня учат, ограняют, пестуют,
Предостерегают, заботятся, как лучше хотят,
Оказывают опеку известную.
И я соглашаюсь. Не грешу на судьбу.
Пусть похож я на романтичного нытика.
Прекрасно понимаю: червям ведь в гробу
Всё равно, кого жрать, поэта ли, критика.
А ещё одиночество бывает по причине сделанного выбора…
какого чорта
Однажды посреди концерта
Из затемнённой барской ложи
Картавя так: «Какога чЭгта
Фальшивит альт и пичкают нас ложью?..»
Так заявил один «богемец»,
Потрёпанный знаток всего,
О чём бы не сказал он, свой попивая херес
И изучая мир в лорнета яркое стекло.
Он так сказал, и был услышан он
Толпой столь же набитых индюков с их спутницами-курами.
И вот уже – случайный и журящий звон
Был обращён в набат цензуры.
У каждого нашлось, что предъявить:
«Либретто, мол, вот выписано плохо!..
И увертюра – мрак, и тромбонист не брит,
А под конец вообще — не музыка, а грохот!..
Но что же делать, господа?» — Они друг друга вопрошали,
Звеня ведёрками, откуда доставая изо льда
Шампанское, шок свой культурный орошали.
«Как быть, алча духовности и нравственной гармонии
В век тяжкий наш и полный перемен,
Ведь есть одна лишь только эта филармония
В уездном и провинциальном М…
И чтобы слыть и оставаться,
Не нарушая этикет и протокола,
Нам нужно в свете появляться…
Позвольте-ка, но свет на ней сошёлся колом…
Ах, душенька, не колом – клином…
Вы о пристанище искусств? — Конечно, да, как это мило,
Что вы меня поправили… Продолжим наш дискусс…»
И тут одна, встав в весь свой лебединый рост,
Взором меча тугие молнии,
Молвит: «Один конец её – он упирается в погост,
Второй ведёт сюда, к нам, о друзья, к музЫке, в филармонию…
Её конец?.. Что за шарады!..
Извольте будьте объяснить…
Ах, полноте… Ведь видеть надо
Я про единственную улицу… И нам решать, в какую сторону её идти.
К тому же, чернь должна увидеть,
Что мы по-прежнему такие же остались,
Какими нас привыкли ненавидеть,
К кому питают премучительную зависть!»
И вот надсадно, стадно, хором
Сидельцы со своих роскошных мест
Постановили, что проще слушать им ручного дирижёра,
Чем постигать разноголосый независимый оркестр.
А дирижёр, скромняга, с достоинством и стойко
Свой жребий принял и чётко осознал:
Музыка – чушь! Важно лишь только,
Чтоб полон был народом зал.
Теперь такая церемония:
Бомонд всё так же чинно по привычке
Слушает дивные симфонии,
Делясь в антракте сплетнями и спичками.
И после перерыва — снова!
Что же оркестр? – Не у дел…
Стараниями свадебного дирижёра
Там пусто… И он один – премьер! Как он всегда того хотел…
Каждый концерт он реет чёрной птицей
Над ямою, что немотой зияет,
И в своём фарсе до пота хладного боится ошибиться
Спиной стоя в прицеле глаз хозяев.
Хозяева же восседают величаво
В тиши, чёрной и тягостной как сажа,
В финале – шелест, сипло — «бис» и «браво»…
Случаются на сцене и букеты даже.
А после с гордым и усталым видом,
Чтобы узрела чернь накал,
Идут в свой быт, оббитый твидом,
В свой склеп… на свой корабль – кончен бал.
Тик… в ночь прилёг уездный М…
Так… и ночь в уездный М легла.
В соитье их назло и вся, и всем
Где-то струится песней мгла…
Тихо, извечно, стройно, просто,
Как ручеёк, прозрачен, светел, чист,
Играет в стороне погоста
Небритый не умолкший тромбонист.
Все отказались и затихли,
А он вот нет, а он в другую пошёл сторону.
Теперь над ним – луна и вихри,
И с ним теперь кресты и вороны.
И нет причин! Какого чорта!..
Но там, средь морд портретных, восковых,
Нельзя… и лучше здесь – жить среди мёртвых,
Чем дохнуть там среди «живых»…
***
Когда Саркози постареет и умрёт, а умрёт он раньше, чем постареет, то какой-нибудь французский оптимисто-патриот от кинематографа решит снять о нём фильм и на роль президента очередной по счёту республики пригласит скорее всего Бельмондо… А Бельмондо не стареет и не умирает.
У американского дайвера сомнительные познания в биологии. Что бы там не выкинули под видом тела Бени — это уже съедено и высрано давно. Или он настолько принципиальный дайвер и будет любые найденные кости проверять по ДНК?
Да выводы сделаны уже давно. Если собака тебя кусает, то собаку надо пристрелить. В роли собаки в данном случае весь чеченский «народ». Они по-человечески не понимают, поэтому будем иначе…
Мои тяжёлые ботинки — они удобны при ходьбе.
Когда наступит твоё время, они пройдут и по тебе.
Есть такая штука — катализатор называется. Страна расколота уже давно. И оптимизмом было бы считать, что всего на две части.
По большому счёту, хрен бы с ней со страной. народ расколот. Вот это страшно. И народ расколот сознательно всяким мудачьём, за которое этот народ от безысходности голосует.
Полковник… Ему никто не пишет.
Выводы. Все должны сделать выводы.
Аппетита не вызывает, потому что непонятно, что вообще перед тобой. Как современное искусство: посмотреть с «умным видом», думая о чём-то своём, а потом пойти и поесть омлету…
Какая милая чушь!
Ссыте против ветра, товарищи трезвенники.
Сарказм нарочитый, ибо — есть ли среди вас хоть один трезвенник? Который не пробовал ни разу? Который не «по праздникам и хорошее»? Который понимает, что дело не в расстоянии до вино-водочного, а в голове?
Худое небо вяжет струи
Дождя и низвергает пряжу ливня.
Звуки дождя сердце моё муштруют,
И оно в такт им бьётся всё активней…
Кап-кап… Тик-тик… Тик-кап…
А я сижу, сгорбившись над бумагой,
А я уже боюсь, что выйдет так:
Замолкнет дождь, и сердце ему в такт
На лист тетради упадёт недолгой тихой влагой.
Роза благоухала дорогим
Парфюмом подарившего её.
Немного подешевле лбом нагим,
В дверях и в платье без одной ноги,
Благоухала девушка, журчавшая струёй.
Она журчала по шаблону,
Весь день зубрила реверансы,
Кидала в солнце халцедоны
Серёг своих, и ночи блики, чаек стоны
Марали клок рябины, а не померанцы.
А он молчал… Гулять? — Гуляли.
Миндаль в кульках. Цикад, конечно, нет,
Зато — тень спички оголяли,
Зато окурки пасторалей
Кадили меж античности планет,
И небо падало на звёзды,
И он в колени падал ей,
Твердил про первый взгляд, про половинки и про гнёзда,
Про то, что для неё он создан…
Губы блестели… Соловьился соловей…
Они хотели одного:
Быстрее фарсом сделать флирт.
Алчность в прикосновении тугом,
В благоуханье дорогом
Вдруг засквозил дешёвый спирт…
Как ни банально, предложение
О кофе принято, потом — Кто первый?.. Тихое остервенение…
Тссс… В унисон молчанье, оробение,
Стыдливый сон и подтвержденье аксиом.
Утро сбылось и озарилось сигаретою,
Им брошенной на одиночество её,
Пока она, нечаянно раздетая,
Своим теплом до слёз согретая,
Истому ласк из дрёмы пьёт.
Спросонок — «ыаххх» и руку вправо,
Без удивленья — «чорт возьми».
ГренкИ, омлет и чай на травах,
В блокнот записан шрам кровавый…
Как рано! Нет ещё восьми.
Она всё точно знала… Знала.
Что ж, будет, ладно, с ветерком.
Погода на окне, тоска под одеялом.
Пчёлы приносят мёд и ранят жалом.
Мир — непогрешность аксиом.
Привычно стать и быть одною.
Проходит день, и по предлесию
Луна блуждает… Розы растут из перегноя,
А соловей порой ночною
«Поёт», чтоб знали, кто такой он,
Не из лиризма — для обозначенья ареала, из агрессии.
если долго, долго, долго…
Однажды летом через лес,
Где зеленью сплелись осины,
Взяв старый дедушкин обрез,
В ларьке печенья на развес,
Красная Шапочка отправилась
С визитом к Буратино.
Она брела по жидкой тропке,
А в чаще выл голодный волк,
Шапка шмальнула из двустволки — И рык в кустах тотчас умолк.
Позже, когда уже смеркалось,
Когда с безмолвьем в поединке
Сверчков орава надрывалась,
Красная Шапка постучалась
В калитку кованым ботинком.
Потом, садясь к столу на ужин,
Спросила не кривя душой:
— Слышь, Буратино, почему же
Он у тебя такой большой?..
Однажды я пил в непьющей компании. Такое бывает: люди от неизобретательной безысходности проводят досуг за питием, потому что иначе отдыхать не умеют, не приучены и никто им никакого «иначе» никогда не показывал. Но пить и бухать — разные вещи.
Так вот я пил. Саша Блок про «ты право, пьяное чудовище», единение с космосом, постижение самого себя и прочий spiritus vini.
А вокруг бухали. Беззлобно, в общем-то, но нелицеприятно бухали. Оскверняли, так сказать, продукт. Не процесс, но результат им нужен был. Бога ради, сколько людей, столько и мнений.
Моё сомнительное реноме наотмашь и сразу избавляло меня от нежелательных контактов и бесед. Кто-то из нас для кого-то был просто интерьером.
Но нашлись-таки энтузиасты-оптимисты, алчущие и алкогольствующие. Этот вопрос я буду помнить, наверное, даже после ампутации мозга:
— Слышал ты… ммм… Поэт?
— Ну, раз слышал, то — да, я поэт.
— Ого… — осматривает.
— Ага.
— Про что пишешь?
— Ну…
— Про кровь или про мясо?
Редко в моей жизни бывают моменты, когда мне нечего сказать. Это был один из них.
Я к чему… Вот, удел. Со стороны ведь такое размытое слово. С одной стороны. А с другой — такое веское.
Я вот часто думаю: что это? — Удел, призванье, крест, талант, etc.
На самом деле, просто захотелось что-то чиркануть. Ну, чтобы вы, пишущие здесь, видели и знали, что вас видят, знают и читают. Это же важно. Плевок в вечность — штук бесспорно достойная и притягательная, но хочется же иногда и сейчас… Конкретно моё внимание, конечно, не бог весть что, но — с миру по нитке и далее по тексту.
Повторюсь, вы молодцы.
Спасение УЛИТающих — дело ног самих УЛИТающих.
Люди произошли от обезьяны…
Проблемы их. Меня не связывает с ними ничего.
Я эталон, далёкий от изъянов,
Вершина пирамиды пищевой.
Аз есмь и образ, и подобие,
Венец творенья, идеал!
Считающих иначе видал во гробе я.
И жизнерадостно с разбега в рот ебал.
Глядя на такое, иногда думается, что уголовная ответственность за пользование сетью некоторыми особями — более чем уместная инициатива.
Даже при своей склонности к мальтузианству и плохо скрываемому цинизму.
Мне очень повезло в том, что у меня есть лучший друг женского пола.
Так вот я забирал её после «процедуры» из абортария.
О, чуваки… Сколько эмоций во мне металось и зудело… А она вся потухла. Как-то раз и навсегда в ней что-то вместе с этим кусочком плоти умерло.
Да, сама виновата. Чистая физика и противоположности притягиваются: умную и талантливую девушку постоянно влекло на то, о чём снимают сериал «реальные пацаны». За что боролась, то и…
Соавтор беременности, как она мне поведала, оказался истинным джентльменом и оплатил операцию. Мы друг другу представлены не были из-за боязни моей подруги, что я потом сяду по сто пятой.
С тех пор я как-то тоже слегка потух. Ни «немой крик», который нам показывали в школе чуть ли не каждую неделю, ни подобные вот картинки меня не пугали и не заставляли задуматься. Да, мальчик воспитанный и в кармане пиджака всегда лежит капитошка, сразу под платком. Но это так — чистый автоматизм при прекрасном осознании при этом, что полной гарантии не существует. Да, ехидное отношение к институту семьи и детям в частности… А тут человек, который на моих глазах частично умер.
В аборте страшна не смерть не рождённых, а умирание человека в уже рождённом.
Короче, как-то гадко на такое смотреть — вымыть душу и очи с мылом и наивно надеяться, что девочка, которую ты любил классе в пятом, не стала такой… Бр-р-р-р…
Какая ж ты красивая!
И платье, и причёска,
И талия осиная — Мохнатая, в полоску…
Она себя свела в мосла
Теперь фигурою, как Барби,
3,14зда вот только заросла.
Метался меж пафосом и самоиронией… Выбрал второе:
часто
Мне часто говорят с укоризной,
Что лирика – удел привидений,
Что поэзия – высокомерное созерцание жизни
И заумное оправдание собственной лени.
Мне часто тыкают в нос:
Не стихами бы ты сотрясал воздух и рот,
И вся писанина – лишь ответ на вопрос:
На диване валяться, иль работать идти на завод.
Меня часто пеняют за пафос,
За неверное избранье удела,
Намекая: писательство – пустая забава,
А не стоящее, полезное дело.
Мне часто на соринку в глазу указуют,
На брёвнах своих готовые сжечь,
А я гоню мысль, как собаку борзую,
Прочь. И ветер в лицо так, что – голову с плеч.
Мне часто твердят, советуют, льстят,
Меня учат, ограняют, пестуют,
Предостерегают, заботятся, как лучше хотят,
Оказывают опеку известную.
И я соглашаюсь. Не грешу на судьбу.
Пусть похож я на романтичного нытика.
Прекрасно понимаю: червям ведь в гробу
Всё равно, кого жрать, поэта ли, критика.
Тушить на тОрте свечек двести))
какого чорта
Однажды посреди концерта
Из затемнённой барской ложи
Картавя так: «Какога чЭгта
Фальшивит альт и пичкают нас ложью?..»
Так заявил один «богемец»,
Потрёпанный знаток всего,
О чём бы не сказал он, свой попивая херес
И изучая мир в лорнета яркое стекло.
Он так сказал, и был услышан он
Толпой столь же набитых индюков с их спутницами-курами.
И вот уже – случайный и журящий звон
Был обращён в набат цензуры.
У каждого нашлось, что предъявить:
«Либретто, мол, вот выписано плохо!..
И увертюра – мрак, и тромбонист не брит,
А под конец вообще — не музыка, а грохот!..
Но что же делать, господа?» — Они друг друга вопрошали,
Звеня ведёрками, откуда доставая изо льда
Шампанское, шок свой культурный орошали.
«Как быть, алча духовности и нравственной гармонии
В век тяжкий наш и полный перемен,
Ведь есть одна лишь только эта филармония
В уездном и провинциальном М…
И чтобы слыть и оставаться,
Не нарушая этикет и протокола,
Нам нужно в свете появляться…
Позвольте-ка, но свет на ней сошёлся колом…
Ах, душенька, не колом – клином…
Вы о пристанище искусств? — Конечно, да, как это мило,
Что вы меня поправили… Продолжим наш дискусс…»
И тут одна, встав в весь свой лебединый рост,
Взором меча тугие молнии,
Молвит: «Один конец её – он упирается в погост,
Второй ведёт сюда, к нам, о друзья, к музЫке, в филармонию…
Её конец?.. Что за шарады!..
Извольте будьте объяснить…
Ах, полноте… Ведь видеть надо
Я про единственную улицу… И нам решать, в какую сторону её идти.
К тому же, чернь должна увидеть,
Что мы по-прежнему такие же остались,
Какими нас привыкли ненавидеть,
К кому питают премучительную зависть!»
И вот надсадно, стадно, хором
Сидельцы со своих роскошных мест
Постановили, что проще слушать им ручного дирижёра,
Чем постигать разноголосый независимый оркестр.
А дирижёр, скромняга, с достоинством и стойко
Свой жребий принял и чётко осознал:
Музыка – чушь! Важно лишь только,
Чтоб полон был народом зал.
Теперь такая церемония:
Бомонд всё так же чинно по привычке
Слушает дивные симфонии,
Делясь в антракте сплетнями и спичками.
И после перерыва — снова!
Что же оркестр? – Не у дел…
Стараниями свадебного дирижёра
Там пусто… И он один – премьер! Как он всегда того хотел…
Каждый концерт он реет чёрной птицей
Над ямою, что немотой зияет,
И в своём фарсе до пота хладного боится ошибиться
Спиной стоя в прицеле глаз хозяев.
Хозяева же восседают величаво
В тиши, чёрной и тягостной как сажа,
В финале – шелест, сипло — «бис» и «браво»…
Случаются на сцене и букеты даже.
А после с гордым и усталым видом,
Чтобы узрела чернь накал,
Идут в свой быт, оббитый твидом,
В свой склеп… на свой корабль – кончен бал.
Тик… в ночь прилёг уездный М…
Так… и ночь в уездный М легла.
В соитье их назло и вся, и всем
Где-то струится песней мгла…
Тихо, извечно, стройно, просто,
Как ручеёк, прозрачен, светел, чист,
Играет в стороне погоста
Небритый не умолкший тромбонист.
Все отказались и затихли,
А он вот нет, а он в другую пошёл сторону.
Теперь над ним – луна и вихри,
И с ним теперь кресты и вороны.
И нет причин! Какого чорта!..
Но там, средь морд портретных, восковых,
Нельзя… и лучше здесь – жить среди мёртвых,
Чем дохнуть там среди «живых»…
***
Кинцо редкостное… Хотя вот такого бы «доктора», да в правительственный санаторий…
Если б я имел коня,
Это был бы номер.
Если б конь имел меня,
Я б, наверно, помер.
А вторая — это книга Рудольфа Мертлика «Античные легенды и сказания» — там кентавр нарисован с двумя х.ями — человеческим и конским соответственно.
Небо сыплется набекрень.
Потух взгляд. Горят галуны.
Тишина. Напряженье. Крэк-кре…
Яйцо ночи в осколки – цыплёнок луны
Склёвывает созвездий кальций,
Просо снов… Безмолвен эфир.
Время уходит сквозь пальцы.
Как же долог и тягостен мир!
Цыплёнок окрыляясь крепчает,
В лужах обморока купает тень.
Брызги ламп… Движеньем нечаянным
Коньяк в рюмку шелестит набекрень.
Встал на крыло. Подрезали. Везде стена.
Зато – вскоре предвкушённый топот…
Не слышно зова. Звёзды дочокнуты до дна
С пустым окном. Томится опыт.
Крик. Шпоры горят.
Драный кумач на подбородке…
Молчит заржавлено отряд.
Распущен. Невыразительные сводки.
Клювом восхода лоб раскровлен.
Из петухов – он первый самый…
Сидит полковник, ждёт полковник…
Ни весточки. Ни выстрела. Ни телеграммы.
Расцвет сменяется закатом.
Сны загустели мутным жиром…
Четверг… Поблекли аксельбанты.
Не по уставу всё. Не по ранжиру.
Щебечет хищно молодняк.
Вся жизнь свелась к скупому «вкратце»…
Рыдать в тельняшку, рвать кулак,
И несгибаемо спиваться.
Скрутили волю. Сняли шею.
Суп… Не в почёте старина…
Как всё же мир не совершенен!
И сколь продумана война.
Мои тяжёлые ботинки — они удобны при ходьбе.
Когда наступит твоё время, они пройдут и по тебе.
Никаких компромиссов.
По большому счёту, хрен бы с ней со страной. народ расколот. Вот это страшно. И народ расколот сознательно всяким мудачьём, за которое этот народ от безысходности голосует.
Полковник… Ему никто не пишет.
Выводы. Все должны сделать выводы.
В алфавите нет букв важней и суровей,
Что таят в себе нервные срывы и горести,
Сколько ж портят мужской они крови,
Предвещая женскую вскорости.
Ссыте против ветра, товарищи трезвенники.
Сарказм нарочитый, ибо — есть ли среди вас хоть один трезвенник? Который не пробовал ни разу? Который не «по праздникам и хорошее»? Который понимает, что дело не в расстоянии до вино-водочного, а в голове?