Условно-патриотические взгляды резко отличаются от условно-либеральных тем печальным фактом, что у патриота, в отличие от либерала, нет никакого «дизайна» для своих ценностей, и, больше того, нет никакой «операционной системы» для них, — а всё, что есть вместо них, ужасно.

Если человек либерал, то он ведь не просто мечтает о «глобальном мире», «конкуренции», «европейском выборе» или «гей-параде», нет, ему услужливо, словно бы в супермаркете, предлагают целый набор организаций, офисов, лидеров, символов, каких-то готовых социальных и словесных схем, устроенных именно для него, и он плывет по волнам этого подготовленного мира так гладко, словно бы он — яхта олигарха в теплых морях.

Здесь у него Сохнут и израильский паспорт, здесь Госдеп, здесь европейские фонды и всевозможная левая профессура, здесь Зеленский с Арестовичем произносят торжественные речи, здесь — «подвиг Навального», Анджелина Джоли, Барак Обама, словом, все подготовлено, все очень красиво и все для вас.

А что у патриота?

А у патриота — ни-че-го.

Выходит какой-то косноязычный чиновник, что-то невразумительное бубнит. В телевизоре вопят какие-то сомнительные граждане. Кто-то «возвращает на место памятник Ленину», привет, давно не виделись. Под шум боевых действий против Украины внезапно объявляют, что мы, мол, признаем легитимность украинского руководства (и это — на фоне того, что оттуда несется в адрес Кремля). Потом опять что-то бубнят.

И твоя задача состоит в том, чтобы, продираясь сквозь этот отвратительный позднесоветский и послесоветский бюрократический кисель, сквозь этот мусор неправильных слов и глупых жестов, сквозь всю эту государственную систему, которая обращается либо сама к себе, либо, в лучшем случае, к продавщице из райцентра, которой вечером делать нечего и она на полчаса телик включила, но никогда не к тебе, ни в коем случае не к тебе, — все-таки увидеть где-то далеко, за всем этим сором политики, — русскую историю, русскую культуру и русскую судьбу.

О, как это бывает трудно.

И, разумеется, каждый, кто не дает себе труда раскапывать эту помойную кучу, кто хочет организовать себе реальность легко и приятно, окружив себя хоть бы и полупридуманными, но такими убедительными, такими красноречивыми, модными людьми и такими же их идеями, — бежит на другую сторону.

А ты, кряхтя и вздыхая, остаешься на этой. Садишься на пенек, разводишь свой одинокий костер.

Вокруг — «тайга». Здесь никого и ничего нет, ни прогресса, ни гиперлупа на Марс, ни трансгендера, ни даже говорливого коуча под желто-голубым флагом. Ты — сам с собой.

Любишь Россию? Значит, люби и терпи. И гордись тем, что ты все-таки смог — вопреки всему — ее увидеть.

Но война наша дышит горячим дыханием, серой и гарью, и попав в это дыхание, ты вдруг ощущаешь, что жив. Пока Джонни Депп выясняет с Эмбер Херд в суде, кто кому обкакал кровать, ты стоишь радом с Великим, которое поднимается рядом с тобой в полный рост. Ты можешь посмотреть этому Великому в глаза, ты можешь задать ему гамлетовские вопросы — и, внезапно, они не зазвучат неуместно. Ты почувствуешь дыхание настоящего.

Ценен кусок земли, добытый в бою. Ценен каждый час жизни, добытый в бою. Ценно каждое прикосновение любимой или любимого, потому что может быть последним. Каждый закат и рассвет. Ценна отвага. Ценны первобытные умения: лежать, бежать, карабкаться, атаковать. А Барак Обама, права геев, европейский выбор и «подвиг Навального», оказывается, цены совершенно никакой не имеют.

Это Россия. Она — настоящая.

Кстати, Джоли, говорят, во Львове чуть-чуть увидела обстрел, немного так, по касательной, встретилась с нашими «калибрами». Как тебе, Анжелина? Почуяла дыхание Истории, которую там у вас, за океаном, я слышал, собирались уже отменять? Из всей поездки — ты ведь это запомнишь сильнее и ярче всего?

Прилетает дождь слепой и солнечный косо нам.
Здесь, на юге, цветёт сирень, и яблони — розовым,
«Град» звучит, как морской гул. Арта — как выбивание пыли.
Доживём ли, говорила, до мая. Почти дожили.

По апрелю бредут старики, лишённые крова.
Завтра будет май, а мы к нему не готовы.
Константиныч показывает простреленную штанину
И ещё, говорит, контузило, как прыгал с машины.

Ну и кем ещё воевать, как не ими, то есть, не нами,
Русскими мужиками, русскими пацанами,
Русским девчатам бабий поднимать вой:
Ряженый мой, суженый,
Вернись ко мне контуженный,
Да живой.