«Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели, Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты»

«Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели, Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты..» — эти строки поэта Семена Гудзенко затронули меня. Мне показались они созвучны и нашему времени.

***

Перед атакой

Когда на смерть идут — поют,
А перед этим можно плакать.
Ведь самый страшный час в бою -
Час ожидания атаки.

Снег минами изрыт вокруг
И почернел от пыли минной.
Разрыв — и умирает друг.
И значит — смерть проходит мимо.

Сейчас настанет мой черед,
За мной одним идет охота.
Будь проклят сорок первый год,
И вмерзшая в снега пехота.

Мне кажется, что я магнит,
Что я притягиваю мины.
Разрыв — и лейтенант хрипит.
И смерть опять проходит мимо.

Но мы уже не в силах ждать.
И нас ведет через траншеи
Окоченевшая вражда,
Штыком дырявящая шеи.

Бой был короткий. А потом
Глушили водку ледяную,
И выковыривал ножом
Из-под ногтей я кровь чужую.

Гудзенко родился в Киеве 5 марта 1922 года. Мать дала сыну изысканное имя Сарио. Дома, во дворе и потом в школе все звали мальчика Сариком. Семёном он стал в сорок третьем году, решив, что у поэта-фронтовика имя должно быть под стать суровой эпохе. Сарио звучало как-то опереточно, Сарик — по-детски, Семён — то, что надо: весомо, по-мужски. Но в письмах матери Ольге Исаевне он по-прежнему подписывался детским именем Сарик.

Семён Гудзенко. Фото военных лет.

В 1939 Семен Гудзенко поступил в Литературный институт в Москве (МИФЛИ).

В 1941г. он ушёл добровольцем на фронт, пулемётчиком в Отдельной мотострелковой бригаде особого назначения. Это такой спецназ образца 1941 года. Бойцов небольшими отрядами забрасывали на оккупированную территорию. Они переходили линию фронта, пробирались со взрывчаткой глухими лесами, подрывали мосты, минировали дороги, забрасывали гранатами немецкие штабы.

Как поэт попал в такой элитный спецотряд? Туда ведь брали выносливых, подготовленных физически. Спортсменов. И сильных духом парней. Именно по этому последнему критерию Семен, книжный юноша, похоже, и прошёл отбор.

Семён Гудзенко

Впрочем, и физически он не был слабаком: на Киевском вокзале в Москве в 1939 году вышел статный загорелый юноша в парусиновых штанах. Бицепсы четко прорисовывались сквозь ковбойку.

***

Наступление

Великая страна
не встанет на колени.
Из русских никогда
не сделаешь рабов.
Мы верили всегда:
начнется наступленье,
врагу не унести
завшивевших голов.

Под Клином на снегу
валяются останки,
окоченевших псов
везде громит народ.
Мы ждали этот час,
когда помчатся танки,
когда бойцы пойдут,
кроша врагов, вперед.

Пусть впереди нас ждут
тяжелые сраженья,
суровые ветра,
глубокие снега,
но началось уже
такое наступленье,
в котором навсегда
мы разобьем врага. 10.12.1941

Военное братство, истинную мужскую дружбу, когда понимаешь без слов, когда полагаешься на другого, как на самого себя и даже более, он знал не по науке. Он знал по войне.

***

Баллада о дружбе

Так
в блиндаже хранят уют
коптилки керосиновой.
Так
дыхание берегут,
когда ползут сквозь минный вой.

Так
раненые кровь хранят,
руками сжав культяпки ног.
… Был друг хороший у меня,
и дружбу молча я берег.

И дружбы не было нежней.
Пускай мой след
в снегах простыл,-
среди запутанных лыжней
мою
всегда он находил.

Он возвращался по ночам...
Услышав скрип его сапог,
я знал -
от стужи он продрог
или
от пота он промок.

Мы нашу дружбу
берегли,
как пехотинцы берегут
метр
окровавленной земли,
когда его в боях берут.

Но стал
и в нашем дележе
сна
и консервов на двоих
вопрос:
кому из нас двоих
остаться на войне в живых?

И он опять напомнил мне,
что ждет его в Тюмени сын.
Ну что скажу!
Ведь на войне
я в первый раз
побрил усы.

И, видно,
жизнь ему вдвойне
дороже и нужней,
чем мне.

Час
дал на сборы капитан.
Не малый срок,
не милый срок...
Я совестью себя пытал:
решил,
что дружбу зря берег.

Мне дьявольски хотелось жить,-
пусть даже врозь,
пусть не дружить.
Ну хорошо,
пусть мне идти,
пусть он останется в живых.

Поделит
с кем-нибудь в пути
и хлеб,
и дружбу
на двоих.

И я шагнул через порог...
Но было мне не суждено
погибнуть в переделке этой.
Твердя проклятие одно,
Приполз я на КП
к рассвету.

В землянке
рассказали мне,
что по моей лыжне ушел он.
Так это он
всю ночь
в огне
глушил их исступленно толом!

Так это он
из-за бугра
бил наповал из автомата!
Так это он
из всех наград
избрал одну -
любовь солдата!

Он не вернулся.
Мне в живых
считаться,
числиться по спискам.
Но с кем я буду на двоих
делить судьбу
с армейским риском?

Не зря мы дружбу берегли,
как пехотинцы берегут
метр
окровавленной земли,
когда его в боях берут.

(1942 г)

Пушкинское ранение

При рождении ему дали имя Сарио, почему-то это итальянское имя нравилось его маме-учительнице.

Уже став поэтом-фронтовиком, в 1943 он сменил Сарио на Семён. Сарио казалось ему «опереточным». Попросил маму в письме не обижаться на этот факт.

Для мамы, впрочем, он и остался Сариком. Мама поняла.

2 февраля 1942 года он получил осколочное ранение в живот. «Пушкинское ранение», — подумал он, — «с таким не выживают…»

Из неоконченной «Баллады о бессмертии»

Палата смертников. Темно.
Всю ночь колотит дождь о подоконник.
Он хочет раненым помочь.
И хочет смертникам помочь...

<1942>

Случилось чудо. Он выжил.

А вот что он писал в те дни матери: «Дорогая мамочка! Я жив и здоров. Временно я из Москвы выезжал. Так что твои письма уже месяц не читал. Сейчас я легко ранен и деньков через 7-8 снова таким же, как прежде, приеду в Москву. Сейчас я в госпитале в Рязанской обл. Письма твои меня здесь не застанут, так что пиши по старому адресу». [ 27/II-42 г. ]

Он выжил. Но стал нестроевым. Служил после в фронтовой газете корреспондентом, писал стихи, «глаголом жёг сердца».

Потом случится ещё одна тяжелая травма: в том же бедовом 1942 он будет сбит машиной в Москве, у Лубянки. Тяжелая травма головы.

Семен Гудзенко был награжден орденом «Красной Звезды», медалью «За оборону Москвы», а 12 мая 1945 года был награждён Орденом Отечественной войны II степени.

***

Солдатский романс

Меня весною ранней
отсюда не зови,
я здесь в атаке ранен
на подступах к любви.

На этих тихих склонах,
у жаркого огня,
в штрафной отряд влюбленных
зачислили меня.

И каждый день с повинной
я к милой приходил,
но неприступна Нина
и штатский ей не мил.

Но вот уже солдатом
дорога привела,
здесь милая когда-то
и гордая жила.

Но нет ее на кручах,
в тоске шумит ковыль.
Увез один поручик
ее за сотню миль.

Пусть двести или триста,
объеду целый мир,
найду вас, ненавистный,
мой милый командир. <1945>

Опаленный войной, он все время писал о войне. Его стихи — это прожитая правда. Боль потерь. Благородство и чистота. Дух, который выше плоти. Дух, который всегда побеждает.

Слава Богу, он был очень счастлив и в браке со своей женой – Ларисой Жадовой (урождённая Жидова, 1927—1981), дочерью советского военачальника, по образованию искусствоведом.

В 1951 году у них родится дочь Катя. Семён души в ней не чаял.

Семён Гудзенко с дочерью Катей

В сентябре 1951 у Семёна начались сильные головные боли. Опухоль головного мозга, последствие контузий. Ему сделали две операции. Он был прикован к постели и точно знал свой срок, но продолжал писать стихи. В последние месяцы он уже их только диктовал.

Жестка больничная кровать,
жестка и холодна.
А от нее рукой подать
до светлого окна,
там за полночь не спит жена,
там стук машинки, скрип пера.

Кончай работу, спать пора,
мой друг, моя помощница,
родная полуночница.

Из-за стола неслышно встала,
сняла халат, легла в постель.
А от неё за три квартала,
а не за тридевять земель,

я, как в окопе заметённом,
своей тревоги начеку,
привыкший к неутешным стонам,
к мерцающему ночнику,
лежу, прислушиваясь к вьюге,
глаза усталые смежив,
тяжелые раскинув руки,
еще не веря в то, что жив.

Но мне домой уйти нельзя,
трудна, длинна моя дорога,
меня бы увезли друзья,
их у меня на свете много,
но не под силу всем друзьям
меня отсюда взять до срока.
Жду. Выкарабкиваюсь сам,
от счастья, как от звезд, далёко.

Но приближается оно,
когда ко мне жена приходит,
в больничный садик дочь приводит,
стучит в больничное окно.

Её несчастье не сломило,
суровей сделало чуть-чуть.
Какая в ней таилась сила!
Мне легче с ней и этот путь.

Пусть кажешься со стороны ты
скупой на ласки, слезы, смех, –
любовь от глаз чужих укрыта,
и нежность тоже не для всех.

Но ты меня такою верой
в печальный одарила час,
что стал я мерить новой мерой
любовь и каждого из нас.

Ты облегчила мои муки,
всё вынести мне помогла.
Приблизила конец разлуки,
испепеляющей дотла.

Благословляю чистый, чудный,
душа, твой отблеск заревой,
мы чище стали в жизни трудной,
сильнее – в жизни горевой.

И все, что прожито с тобою,
все, что пришлось нам пережить,
не так-то просто гробовою
доской, родная, задушить. Март-апрель 1952

Семен Петрович Гудзенко умер в феврале 1953-го. Ему было тридцать лет. Сбылось написанное им в 1946м: «Мы не от старости умрем,- от старых ран умрем...» Но сказалось не только ранение, но и тяжелая травма головы, полученная Семеном в мае 1942-го в центре Москвы (поэта сбила машина около печально известного здания на Лубянке).

***

Семён Гудзенко «Моё поколение»

Виктор Астафьев, сам большой писатель, отважный человек и фронтовик, вспоминал:

«У Семена было огромное обаяние и врожденный артистизм. Высокий, красивый, зеленоглазый, с голосом зычным, как у запорожского казака, он никого не играл, был только самим собой, но как раз эта невероятная свобода поражала более всего. И, конечно, он каждый раз страшно волновался.

Еще до войны записал в дневнике: «Если не задыхаешься в любви и горе, стихов не пиши...»»

Большие поэты знают это. «Он был голосом убитых».

Когда Семёна Гудзенко, через восемь лет после войны, провожали в последний путь, у всех было странное ощущение, что хоронят фронтовика, которого догнал снаряд," вылетевший оттуда.."